– Благодарю вас, – сказал Крейг.

– Я не ослышался? – обратился Робинсон к Уодли. – Вы писатель?

– Было дело, – ответил Уодли.

– Ваша книга вызвала у меня подлинное восхищение, сэр. Огромное.

– Это которая? – спросил Уодли. Робинсон немного смутился.

– Ну, та, про мальчика, выросшего на Среднем Западе и…

– Это моя первая книга. – Уодли сел. – Я написал ее в пятьдесят третьем году.

– Пожалуйста, садитесь, – поспешно сказала Натали. – Садитесь.

Энн села, но Крейг продолжал стоять.

– Нравится вам в Канне, мистер Робинсон? – спросил он, переводя разговор с опасной литературной темы на более спокойную, банальную тему туризма.

– Я уже бывал здесь, конечно, – сказал тот. – Но впервые, так сказать, заглянул за кулисы. Благодаря Натали. Совсем другое впечатление. – Он отечески похлопал ее по руке.

«Ты и не представляешь себе, братец, как глубоко за кулисы ты забрался», – подумал Крейг, изображая на лице светскую улыбку.

– Надо сесть, милый, – сказала Натали. – А то хозяйка нас ждет.

– Надеюсь скоро снова увидеть всю вашу милую компанию, – сказал Робинсон. – Вас, мистер Крейг, и вашу прелестную дочку, и вас, мистер Уодли, и вашу…

– А я – не дочка, – заметила Гейл, жуя сельдерей.

– Она не поддается определению, – сказал Уодли.

Тон у него был враждебный.

Робинсон был явно неглуп: лицо его стало жестким.

– Приятного аппетита, – сказал он и, пропустив Натали вперед, направился к столику, приготовленному для них хозяйкой.

Крейг смотрел, как Натали пробирается между рядами столиков своей легкой, слегка покачивающейся, танцующей походкой, которую он никогда не забудет. Хрупкая, изящная, созданная для того, чтобы радовать глаз мужчины, вызывать желание. Отважная и хитрая.

Когда оказываешься в таком месте, не удивительно, что в твоем сознании возникают обрывки прошлого, вызывая ностальгию, становясь, хотя бы на короткое время, частью настоящего. Глядя на Натали Сорель – прелестную, незабываемую, уходившую от него под руку с другим мужчиной в глубь зала, – он спросил себя: по какому капризу судьбы заявляет на него сегодня свои права та часть его прошлого, что воплощена в образе Йена Уодли, а не та, что воплощена в образе Натали Сорель? Он сел на место, чувствуя на себе насмешливый, понимающий взгляд Гейл.

– «Я не ослышался? Вы писатель?» – сказал Уодли, подражая техасской манере Робинсона слегка растягивать слова.

– Тише, – сказал Крейг. – Ресторан ведь маленький.

– «Ваша книга вызвала у меня подлинное восхищение, сэр», – не унимался Уодли. И, помолчав, с горечью добавил: – Я пишу уже двадцать лет, у меня восемь книг, а ему, видите ли, понравилась моя книга.

– Успокойся, Йен, – сказал Крейг. Но вино уже начало действовать.

– И всегда люди вспоминают только про мою первую книгу. Ту самую, которую я написал, едва умея водить пером по бумаге. Эта книга мне до того осточертела, что в свой ближайший день рождения я сожгу ее на площади. – Он наполнюл до краев бокал и даже пролил часть вина на скатерть.

– Если это поднимет вам настроение, – сказала Энн, – мой профессор английского языка и литературы. сказал, что вторая ваша книга – самая лучшая.

– Дерьмо он, ваш профессор. Что он понимает?

– Очень даже понимает, – с вызовом сказала Энн. Крейга обрадовало, что его дочь обладает этим редким достоинством – умением не пасовать во время застольной беседы. – А еще он сказал…

– Ну что, что? Я сгораю от любопытства, – сказал Уодли.

– Он сказал, что книги, которые вы написали с тех пор, как перебрались за границу, довольно неудачные. – При этих словах Энн упрямо выпятила подбородок. Крейг вспомнил, что так она делала еще в детстве, когда упорствовала и хотела настоять на своем. – Что вы губите свой талант и вам следовало бы вернуться в Америку…

– Так он и сказал?

– Так и сказал.

– И вы с ним согласны? – спросил Уодли намеренно спокойным, ледяным тоном.

– Да, согласна.

– Оба вы дерьмо.

– Если ты будешь так разговаривать, – сказал Крейг, – то мы с Энн уйдем. – Он понимал, что Уодли, захмелев, потерял управление, что он может пойти на любой скандал, лишь бы помучить себя, ибо ему разбередили самую больную рану; но Крейгу не хотелось делать Энн объектом слепой ярости Уодли.

– Прекратите, Йен, – резко сказала Гейл. – Мы не можем рассчитывать на то, что весь мир будет вечно нас обожать. Будьте же взрослым мужчиной, черт побери. Будьте писателем, профессиональным писателем, или идите зарабатывать себе на жизнь чем-нибудь другим.

Крейг был уверен, что, если бы эти слова сказал он, последовал бы взрыв. Но Уодли только поморгал глазами, потряс головой, точно вынырнул из воды, поглядел на Гейл и ухмыльнулся.

– Устами младенцев… – пробормотал он. – Извините меня, друзья. Надеюсь, вам нравится в Канне. Хочу еще рыбы. Официант… – Он помахал рукой официанту, спешившему мимо с дымящейся супницей на подносе. – Закажем на сладкое суфле? – сказал Уодли тоном гостеприимного хозяина. – Насколько я знаю, здесь отличное суфле. «Гран Марнье» или шоколадное?

Дверь ресторана отворилась, и в зал, как всегда стремительно, влетел Мэрфи, будто вышибала, спешащий разнять дерущихся. Следом за ним вошли Соня Мэрфи, Люсьен Дюллен и Уолтер Клейн. «Ну, сошлись два клана, – подумал Крейг. – Встреча вождей на высшем уровне». Он слишком долго жил в Голливуде, чтобы не удивляться, видя за дружеским обеденным столом людей, которые в другое время поносят друг друга последними словами. В этом тесном мире соперничества каналы связи должны всегда оставаться открытыми. Крейг был уверен, что Мэрфи не скажет Клейну о том, что читал «Три горизонта», а Клейн не скажет Мэрфи, что рукопись у него на столе. Вожди осмотрительны и расставляют свои боевые порядки под покровом тьмы. Тем не менее он облегченно вздохнул, когда хозяйка ресторана посадила их поблизости от входа, на достаточном расстоянии от его столика.

Много лет назад, когда дела у Уодли шли хорошо, Мэрфи был его агентом-посредником. Но потом, с наступлением плохих времен, Мэрфи отказался от своего клиента, и Уодли, как и следовало ожидать, отнюдь не питал к нему теплых чувств. Окажись их столики рядом, атмосфера в ресторане установилась бы далеко не дружественная, особенно если учесть, что Уодли уже изрядно выпил.

Но Мэрфи, привыкший при входе в любое помещение обшаривать его глазами, как корабельными радарами, нащупал Крейга и, пока его компания усаживалась за столик, стремительно двинулся к нему по центральному проходу.

– Добрый вечер всем! – сказал он, улыбаясь девушкам и неуловимо давая понять, что его приветствие не относится к Уодли. – Я пять раз звонил тебе сегодня, Джесс. Хотел пригласить поужинать.

В переводе на обычный язык это означало, что Мэрфи позвонил один раз, услышал в трубке два длинных гудка и тут же положил ее, поскольку ничего важного сообщить не собирался. Он даже поленился еще раз набрать номер телефона и попросить телефонистку передать Крейгу, кто ему звонил. А может, и вообще не звонил.

– Я ездил в Ниццу, – сказал Крейг. – Встречал Энн.

– Господи, неужели это Энн? – воскликнул Мэрфи. – А я все гадаю, где ты отыскал такую красотку. Ведь, кажется, совсем недавно была костлявой веснушчатой девчонкой – и нате вам!

– Здравствуйте, мистер Мэрфи, – без улыбки сказала Энн.

– Соня была бы рада на тебя посмотреть, Энн. Знаешь что? Почему бы тебе вместе с мисс Маккиннон и твоим отцом не приехать к нам завтра в Антиб на ужин?

– Завтра меня в Канне не будет, – объявил Крейг. – Я уезжаю. – И, почувствовав на себе вопросительный взгляд Энн, добавил: – Дня на два, не больше. Встретимся, когда вернусь.

– Зато я никуда не уезжаю, Мэрф, – сказал Уодли. – Так что завтра можешь мной располагать.

– Заманчивая перспектива, – сухо произнес Мэрфи. – Ну пока, Джесс. – Он отвернулся и пошел к своему столику.

– Милостивый благодетель богатых Брайан Мэрфи, ходячий биографический справочник. Отлично, Джесс, я рад, что ты еще в нем числишься. – сказал Уодли деланно простодушным тоном. Он хотел было продолжать, но осекся, увидев, что Мэрфи идет обратно.